Здесь и сейчас

Мне было 33 года, я второй раз вышла замуж, мы жили заграницей. Муж преподавал в университете, я училась в университетском госпитале. Нашему сыну минуло полтора года, и я только закончила его кормить. В субботу я мылась в душе и неожиданно нащупала в груди опухоль. Несколько месяцев назад мы как раз изучали, как правильно осматривать молочные железы, тренировались на себе. Но тогда я кормила, и прощупать что-то было сложно. И вот… Мне оказалось, что я оглохла, я не слышала шума воды, детских голосов из-за двери, где сын играл со старшей дочкой. На секунду я подумала, что мне показалось. Краски и звуки вернулись и тут же пропали снова, потому что опухоль была тут.

В понедельник я записалась к врачу, в следующую среду я уже лежала на операционном столе. Шок, и как будто это происходит не со мной. Я получила поддержку от неожиданно большого количества людей — мои сокурсники и преподаватели, оба хирурга, которые меня оперировали, квартирные хозяева, родители одноклассников моей дочки… Только мой муж не мог дать мне поддержки. Он испугался гораздо больше меня и теперь (неосознанно, может быть) отстранялся.

Я лежала и плакала. Я просила Бога, чтоб дожить до того, как дочка кончит школу, а ей было только 10 лет. Дочка была от первого брака, и я боялась за ее судьбу, если я умру, на ее отца большой надежды не было.

Меня тронула та помощь, которую я получила до, во время и после операции. Сокурсники переписывали для меня лекции. Деканат сделал мне индивидуальный учебный план. Шесть недель, когда мне нельзя ничего было поднимать, ко мне ходили молодые девочки из ближайшей синагоги помогать мне с малышом. Все мои работодатели ( я работала нелегально, так как моя виза не давала мне права на работу) терпеливо ждали, пока я вернусь, не нанимая никого на мое место. Все как бы говорило мне: теперь ты должна сделать усилие!

Я всегда стремилась быть «хорошей» для всех (потом я долго боролась с этим стремлением и частично его победила, но в тот момент оно сыграло мне на руку), и не смогла обмануть всеобщих ожиданий. Я прекрасно восстановилась, швы зажили, пластическая операция прошла прекрасно, сессию я сдала, практики отработала, на работу вышла. И тут мой муж потерял работу в этой стране, а нашел в другой — через океан. Мне оставалось учиться еще год. Он хотел, чтобы я ехала с ним.
Я опять плакала. То мне казалось, что он хочет подмять меня, что ему подсознательно удобно, чтобы я опять максимально зависела от него — без языка, без специальности, без работы. Так начиналась наша семейная жизнь, но я довольно быстро нашла работу, поступила учиться, села за руль, нашла знакомых (с некоторыми, включая женщину-хирурга, которая меня оперировала, мы переписываемся до сих пор, пятнадцать лет спустя).

То мне казалось, что я неправа — он любит меня и хочет быть со мной и с детьми.

Я не поехала. Осталась на год с детьми, получила диплом. Этот год, когда я взвалила на себя целиком дом, детей, учебу, работу, дал мне очень много.

Я поняла, что до этого всегда жила завтрашним днем, а ведь он может и не наступить. И необязательно для этого иметь мой диагноз. Теперь я думаю, что болезнь была послана объяснить мне это, так как по-другому я не понимала.

Много позже, читая книги по психологии, слушая лекции, я услышала это словосочетание «здесь и сейчас».

Я почувствовала в себе огромные ресурсы и огромную независимость. Я почувствовала, что вселенная, которая послала мне болезнь, послала мне и друзей, и благоприятные для работы, учебы, жизни условия.

Я увидела, как много дается мне, и поняла, что я должна давать в ответ. И стала, как могла.

Я стала заниматься своим здоровьем, взяла на себя ответственность за него (до этого я наивно полагалась на «кого-то»).

Итоги этого — я получила диплом, мои работы — «помогающие», у меня родилось еще двое детей, и когда я их рожала и кормила, каждое мгновение твердило мне, что я жива.

Старшая дочка через год получит университетский диплом, и я уверена, что это увижу. Она говорит, что благодаря мне не боится болезней, что у нее нет страха, а только сознание, что если что — надо действовать. Да, и специальность она выбрала мою. И то, и другое мне очень лестно.

Надо доверять себе и доверять другим, и в этом доверии ключ к хорошему концу самой грустной истории.

Катерина

 

Память

Мне было двадцать лет, когда в нашей семье случилось горе.
До этого не умирал никто из моих близких и значимых людей. Смерть мамы была ужасным ударом, катастрофой. Еще в августе – веселый и внешне здоровый человек, который отмечает 50-летие; в ноябре – тяжелая операция… В начале февраля ее не стало.
События тех кошмарных дней до сих пор живы в моей памяти, я вижу их так ясно, гораздо отчетливее, чем более поздние. Хотя прошло уже девять лет.

После операции маму привезли домой. С Крещения (19 января) она не приходила в сознание. 2 февраля я пришла домой в ранних сумерках, отец сказал, что она только что умерла. Был шок, было больно дышать; казалось, что все это неправда, что скоро этот кошмар закончится. Особенно не укладывалось в голове: стоящая рядом фотография и тело. Чувство, что все это страшно несправедливо, неправильно. А самое ужасное – непоправимо и навсегда.
И вместе с тем было ощущение присутствия великой тайны, чего-то свершившегося и непреложного.

В день, который пришел вслед за тем днем, когда умерла мама, я чувствовала себя невыразимо паршиво. Помню постоянное мелькание соболезнующих лиц, какую-то серую муть и навязчивый запах краски, которой пишут на траурных лентах. Такой химический запах смерти.

В день похорон мамина подруга сказала, что я ужасно выгляжу. Что я – ее дочь, и не должна так выглядеть, что мне срочно нужно привести себя в порядок и переодеться. Это было сказано довольно жестко. Меня возмутили и слова, и тон. Но это оказалось первым толчком к выходу из того состояния: просто что-то делать. Машинальные, рутинные вещи. Не терять лица. Я не чувствовала в себе сил поддержать кого-то еще, но я могла хотя бы позаботиться о себе и не доставлять хлопот другим.

И потом, была бабушка, мамина мама. Ей, думаю, было тяжелее, чем мне. Нужно было говорить с ней. Я помню эти вечера до 40 дней: бабушка, отец, сестра и я. Бабушка с отцом беседовали о Библии, вспоминали прошлое…

В первые дни, недели, мне хотелось говорить не только с родственниками, но и с посторонними людьми, которые сами пережили нечто подобное. Хотелось услышать об этом «после», которое несомненно пришло в их жизнь вслед за потерей.

Смерть мамы расколола мою жизнь пополам: в прошлом осталось инфантильное существование, на смену ему пришла самостоятельность и ответственность за свою жизнь. Большая степень осознанности.

Я поняла некоторые важные вещи: насколько мы все одиноки – в неком абсолютном смысле. Мама уходила, окруженная любящими родственниками; отец преданно ухаживал за ней до последней минуты… И все же, в какой-то момент я совершенно отчетливо поняла, что она совсем одна, на другом берегу. И мы, при всей нашей любви, не сможем даже в малой степени почувствовать то, что чувствует она – адские боли, страх смерти, безысходность.

Эти переживания, эта потеря останется со мной навсегда. Но я поняла, что к этому можно привыкнуть. Быть готовым, даже зная, что человек безнадежно болен – нельзя. А привыкнуть, пережить и прожить – можно…

Я хотела бы обратиться к тем, кто находится в такой же ситуации, кто переживает (или переживал) состояние горя после потери близкого. Совсем недавно я услышала слова, которые запомнила почти дословно: «Хоронить – это не значит прятать. Это значит сохранять. Сохранять и творить память об ушедшем. Нужно постараться не разрушить себя отчаянием, а наполнить свой мир новым смыслом; может быть, поддержать кого-то еще».

Что касается того, кто помог мне – это была, в первую очередь, мама. В самые тяжелые минуты я ощущала ее присутствие, слышала ее голос.

Т.

p.s. Может, что-то коряво сформулировано. Тяжело писать — слезы на глазах. девять лет, подумать только…

 

Моя семья и другие звери

Мне было около одиннадцати лет. Я росла в психологически нездоровой семье, под двойным прессингом моральных и физических унижений в семье и в школе и совершенно не представляла, ни как я буду жить, ни как мне вырваться из этого круга. Единственное, что давало мне возможность как-то уйти от реальности — книги. У нас была хорошая библиотека. Не слишком большая, на мой взгляд, но больше и лучше подобранная, чем во всех прочих домах, где я бывала. Книги делились на детские, которые стояли в шкафу в нашей с братом комнате, и взрослые, которые были в книжном шкафу в родительской комнате и к которым было категорически запрещено прикасаться под страхом побоев. А бить детей до рубцов и шрамов было нормой, мне было стыдно ходить в бассейн оттого, что у меня все бедра и зад были в старых и свежих рубцах.

Мне не хватало детских книг, я все их прочла уже не по одному разу, и начала понемногу таскать книги из шкафа в большой комнате, стараясь возвращать их на место до того, как мать или отчим заметят, что из шкафа что-то брали. Если книга была интересной, я старалась ее спрятать, чтобы не отобрали.
В тот раз я взяла Даррелла. В сборнике были «Моя семья и другие звери», «Гончие Бафута», «Под пологом пьяного леса» и что-то еще. Я начала читать и не смогла оторваться, читала весь день. Забыла о том, что брать «взрослые» книги опасно; забыла о том, что уже вечер и вот-вот придут родители; забыла, что за нарушение запрета меня снова изобьют.

Мать увидела, что я читаю — а мне не хотелось показывать ей, что я читаю «запрещенную» книгу. Но — к моему удивлению — мне не досталось даже подзатыльника. Даррел на какое-то время смягчил ее.
«Моя семья и другие звери» была для меня как свет, как тепло и свежий воздух разом. В этой книге было оправдание всему: моему вниманию к любым проявлениям живой жизни, моей любви к городу, в котором я росла, моим привычкам бродить по странным местам со странными домами или даже не домами…

Главным, из чего выросла сама моя возможность быть и жить, стало, однако, другое. Семья Даррелов для меня оказалась первой описанной семьей, члены которой любили друг друга и принимали друг друга. С юмором, иногда с сарказмом, но любили и не ставили условий, не ограничивали взаимную свободу под надуманными предлогами… Именно эта книга стала тем зерном, из которого в конце концов выросло осознание того, что семья моих родителей тяжело больна, что ее принципы деструктивны, что на зависти, злобе, жестокости к близким нельзя построить ничего, кроме ненависти, что мои родители не умеют любить, что я не виновата в том, что самые близкие люди меня не любят…

…Моей дочери шесть лет. Она рисует, разыгрывает мистерии, дружит с невидимыми друзьями, заботится о домашних животных. У меня в доме пара песчанок, две крысы, два кота, черепаха и гигантская улитка. Здоровье не позволяет мне завести собаку. «Моя семья и другие звери» не просто продолжилась в моей жизни. Пожалуй, это и есть моя жизнь — на мой лад.

 

Повседневность и чудеса

В то время в моей жизни был период застоя и какой-то смутной неопределенности. Не было и не предвиделось никакого развития. И можно было представить, что так будет продолжаться десять, двадцать лет. И ничего не изменится.

Как раз в этот период я прочла историю, написанную обычной (и совершенно необычной) женщиной, моей соотечественницей, которая сейчас живет за границей. История поразила меня не столько чудесным блеском внешних событий (после тяжелых переживаний, связанных с потерей очень близких и родных людей – невероятно счастливое стечение обстоятельств, подарок судъбы: любимое дело и жизнь в прекрасной стране, о которой мечтали предыдущие поколения её семьи). Она поразила внутренним содержанием, тем, что остается за кадром. То, как человек день за днем проживает свою жизнь, вне зависимости от того, где он находится. Осознанный, внимательный, добрый взгляд. Искренняя симпатия к миру. И в итоге – заслуженность награды. В то же время – отсутствие каких-либо сознательных усилий, направленных на ее получение. И дело вовсе не в том, что повезло хорошему человеку. Жизнь прекрасна многообразием сценариев: бывает и такое. И не с кем-то далеким, а и с тем, кто рядом с нами. Никогда не знаешь, что ждет за поворотом.

Во многом благодаря этой женщине я смогла примириться с местом, где мы обе раньше жили – с нашим родным городом. Я недолюбливала город, антипатия у нас с ним была взаимной. А она видела в нем ностальгические и милые черты. Сквозь призму ее восприятия и мне город перестал казаться таким ужасным. Если кто-то его видит ТАК…

Через некоторое время я начала делать кое-какие конкретные сознательные шаги для достижения своей цели. Не знаю, насколько повлияла именно эта история. Просто она стала присутствовать в моей жизни, как бы подразумеваться. И, что интересно, самый первый, крошечный шаг стал началом таких перемен, которых я не могла даже вообразить прежде.